ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

---

 

Черил Уэлч

УТИЛИТАРИЗМ^{[1] [2]} (The Palgrave Dictionary)

 

 

Определенность, плодотворность, чистота',

 

а также сила, длительность и скорость наступленья.

Вот перечень, где каждая черта

есть удовольствий и страданий отраженье.

Благ частных ты ищи, как надлежит,

Коль благо общее — пусть всем принадлежит.

Беги беды: но коль прийти должна,

Пусть лишь немногим выпадет она^[3].

 

Этим стихотворением-памяткой Иеремия Бентам снабдил исправленное издание Введения в принципы морали и законодательства, чтобы сосредоточить внимание читателя на тех моментах «на которых зиждется все здание морали и законодательства» (Бентам. С. 41). В самом деле, несмотря на то, что многие современные утилитаристы отвергли бы то, каким образом Бентам приравнивает пользу к удовольствию, он остается автором основных предпосылок, которые и сегодня характеризуют философию утилитаризма, а именно:

1) целью нравственного поступка должно быть индивидуальное благосостояние;

2) каждый человек должен «считаться за одного, и не более чем за одного»;

3) целью общества должна быть максимизация общей полезности (или, как это выражено во фразе Бентама, наибольшее счастье наибольшего числа людей).

Конечно, Бентам не был первым, кто предложил эту нравственную установку. В той или иной форме ее поддерживали многие авторы XVIII в. — английские теологи Браун, Такер и Пэли, французские философы Гельвеций и Гольбах. Однако впервые термин утилитаризм был использован в отношении той доктрины, которая ассоциировалась с именами Бентама и Джеймса Милля. Придуманный Бентамом и позднее вновь открытый Джоном Стюартом Миллем в романе Голта, этот термин вошел в обращение в 1820-х годах. Он обозначал идеологическую систему, состоящую из сенсуалистской психологии, этического гедонизма, классической экономической теории и политики, основанной на принципах демократии. Ранний утилитаризм, также известный как философский радикализм, породил влиятельную волну реформ в английском законодательстве и политике в начале XIX в. Но более важно то, что философия пользы (полезности), изложенная Бентамом и переработанная его последователями, сохранила центральное место в теоретических дебатах, преобладавших в экономической науке, социологии, нравственной и политической философии и в XX в.

 

ТЕОРИЯ ПОЛЕЗНОСТИ БЕНТАМА. Теоретические инновации Бентама не были чем-то поразительным; подобно более ранним утилитаристам он утверждал, что люди фактически являются созданиями, ищущими удовольствий, и что критерием нравственной оценки должно быть общее удовольствие или счастье. Но утилитаризм Бентама претендовал как на систематичность, так и на научность, эти притязания основывались на трех направлениях мысли, особенно ярко выраженных в идейном наследии Бентама. Во-первых, Бентам придерживался редукционистского варианта эмпиризма, в котором порожденные ощущениями идеи формировались благодаря мысленным ассоциациям, которые, в свою очередь, возникали под действием таких стимулов, как удовольствие и страдание. Бентам предполагал существование некоторого правильного восприятия идей, способного породить и соответственно рационализированный язык. Он был убежден, что такая рационализация языка была необходимой предпосылкой для верной оценки собственного интереса; он всегда оставался верен мечте философов Просвещения о превращении языка морали в научный язык путем очищения его от иррациональности и иллюзий. Во-вторых, Бентам недвусмысленно утверждал, что удовольствие однородно и, следовательно, поддается количественной оценке. Он использовал математические «метафоры»: арифметика счастья, аксиомы интеллектуальной патологии, таблица побудительных мотивов — образы, предполагающие конкретность и точность. Наконец, он систематически и детально рассматривал «санкции» — отрицательные стимулы, предотвращающие действие. В отличие от теологических утилитаристов он пренебрегал божественными санкциями и сосредоточивался на земных наказаниях, которые налагаются общественным мнением и устанавливаются законом и которые могут испытывать влияние или находиться под контролем со стороны законодателя.

Бентам важен не этими усовершенствованиями утилитаризма (разве что они укрепили его притязания на достоверность), но, скорее, в его прямом и ясном применении этой доктрины для критики «заблуждений» английской публики. В ходе этой критики он атаковал как авторитет обычая, так и «анархическую» философию естественного права. Резкие нападки Бентама на французские Декларации прав человека были его реакцией на террор, но он всю жизнь сохранял приверженность тем аргументам, которые он выдвигал против языка этих прав. Он высказывал два важных утверждения: 1) права не предшествуют политическому обществу, но создаются законом; следовательно, такое понятие, как неотчуждаемое, или независимое от закона, право, само по себе является противоречием; 2) в случае конфликта требований, основанных на естественных правах, философия естественного права не позволяет определить, какое из них должно иметь приоритет; моральное право, независимое от закона, является «неопределенным понятием» (Hart, 1982, р. 82). Это различие между законом и моралью в дальнейшем развивалось Остином и легло в основу традиции правового позитивизма, а также современной критики нравственных теорий, основанных на концепции права.

Если естественные права не стали руководством для нравственного или общественного выбора, то полезность, по мнению Бентама, это обеспечивала. В основной массе его труды представляют собой именно попытку заменить то, что он считал логическими фикциями, полезностью, в качестве рациональной основы для законодательства. Например, в обширных работах, посвященных уголовному праву, он попытался произвести «исчисление ущерба», чтобы помочь законодателю установить минимальную санкцию, достаточную для предотвращения определенных нежелательных деяний. Поскольку реформистские амбиции Бентама затрагивали также и гражданское, и конституционное право, его работы непосредственно касались таких спорных вопросов государственной политики, как отмена Хлебных законов или реформа избирательного права. В экономике Бентам был последователем Смита, в политике — радикальным демократом, но логику исходных связей между утилитаризмом, экономическими и политическими реформами проще проследить на примере работ Джеймса Милля.

ДЖЕЙМС МИЛЛЬ И ФИЛОСОФСКИЙ РАДИКАЛИЗМ. Согласно Дж.С. Миллю, «именно благодаря взглядам моего отца бен- тамовские, или утилитаристские, идеи того времени выделились в самостоятельное течение» (Mill, 1873, р. 72). Пропаганду утилитаризма энергично вела маленькая группа людей, называвших себя философскими радикалами, в которую входили Фрэнсис Плэйс, Джозеф Юм, Джордж Грот, Артур Робак, Чарлз Булл ер, сэр Уильям Молсворт и, что важнее всего, Джон Стюарт Милль. В серии статей в Вестминстерском обозрении (начатой в 1824 г.) они положили начало политическому движению, призванному радикально перестроить английскую общественную жизнь.

Труды Бентама, посвященные санкциям (а также некоторые его теоретические положения), позволяют предположить, что индивидуальные интересы должны были быть «искусственно» согласованы благодаря предусмотренным законом санкциям. В то же время его вера в общую гармонию между интересами отдельных людей и общества предполагает, что эти интересы гармонизируются «спонтанно» (см. Haldvy, 1903). Последователи политического учения Бентама, главным образом благодаря влиянию Джеймса Милля, преодолели противоречие этих двух концепций, решительно выступив в пользу последней. Программа философских радикалов основана на догматической вере в то, что сумма «просвещенных индивидуальных интересов» дает общий интерес как в экономике, так и в политике. И реформатор, опирающийся на науку, призван бороться с систематическими искажениями индивидуальных интересов, вина за которые лежит на «Короле и компании», т.е. монархе, аристократии и церкви.

В области экономики философские радикалы поддерживали «систему естественной свободы» и классическую экономическую программу, состоящую из конкуренции, минимального вмешательства государства, свободной торговли и устранения монополий. При верховенстве закона, необходимого для того, чтобы люди были уверены в личной безопасности, к производительному труду и рациональному преследованию собственных интересов человека будут побуждать естественные санкции в виде голода и стремление получить удовольствие. Мотивированные собственным интересом обмены вели бы в таком случае к созданию постоянно расширяющихся рынков и, в конечном счете, к максимально возможному удовлетворению человеческих желаний. Таким образом, принцип «пользы» оказывался связанным с экономической программой; однако понятие «ценность», центральная проблема экономической теории, не было прямо выражено в утилитаристских терминах.

Можно было бы утверждать, что утилитаристской политике изначально присуще демократическое и критическое измерение — в силу предпосылки о том, что каждый человек способен лучше всех судить о собственных интересах, и понимания того, что личная свобода необходима, чтобы осознать и формулировать «рациональные» интересы. Но демократическая логика философских радикалов, наиболее убедительно представленная в Эссе о государственном управлении (1820) Джеймса Милля, была привязана к исторической проблеме реформирования аристократического политического устройства Британии. Джеймс Милль утверждал, что государство есть по определению правление некоторой группы, более узкой, чем «народ». Однако власть искушает этих правителей их собственным величием таким образом, что это вступает в конфликт как с их собственными долгосрочными интересами, так и с долгосрочными интересами народа. Формируются корпоративные, или, в бентамовской терминологии, «дурные», интересы. Сдержать это аристократическое разложение могут только институты представительной демократии. Философские радикалы настаивали на разрушении власти британской аристократической элиты путем просвещения избирателей, расширения избирательного права, частой смены парламента и тайного голосования. Эта разновидность радикализма отличалась от радикализма других демократов тем, что апеллировала к политической науке, а не к естественным или основанным на обычае правам англичан; а от радикализма либеральных вигов — внеисторическим и доктринерским взглядом на упомянутую «науку». После чрезвычайно напряженных, но безрезультатных дебатов периода Великой французской революции стремление апеллировать к рациональному арбитру в политике было очень сильным, особенно для маленькой, только зарождающейся британской интеллигенции. Приверженность радикалов нейтральному стандарту полезности имела сходство со взглядами определенных радикалов на континенте, которые пытались изгнать страхи Французской революции, отрекаясь от ее языка, но сохраняя сущность умеренного республиканства (Welch, 1984). В обоих случаях, однако, реформаторы переоценили привлекательность своей программы для среднего класса и недооценили возможность роста самосознания рабочего класса. В Англии философским радикалам никогда не удавалось добиться своей цели — фундаментального политического переустройства, хотя их идеологическое влияние явно оказалось значительно сильнее непосредственно политического.

ДЖ. С. МИЛЛЬ. Самым знаменитым приверженцем и одновременно самым выдающимся изменником философскому радикализму был Джон Стюарт Милль. Хотя последним «классическим» утилитаристом часто называли Генри Сиджвика, этого титула больше достоин Милль — в том смысле, что он был последним мыслителем, попытавшимся объединить утилитаристскую моральную и социальную теорию с развитой психологией и политической теорией. В области политики Милль в конечном счете пришел к тому, чтобы оспорить железную логику Эссе своего отца, не верить в существование тенденции к единообразию, которую он усматривал в демократии, и искать теорию противовесов и лидерства. В экономике он был одновременно последним значительным мыслителем классической традиции и жестким критиком существующего капитализма. Но, по его словам, в каждой работе он хотел изменить структуру своих убеждений, не отказываясь полностью от их основ.

Серьезное обсуждение моральных основ этих убеждений Милля можно найти в его книге Утилитаризм (1861). Эти рассуждения основываются довольно зловещим образом на «натуралистическом заблуждении», лежащем в основе работ Бентама и многих других моралистов XVIII в.; позиция Милля относительно нравственной ценности счастья основана на том «факте», что люди его желают:

«Что такой-то предмет желателен, — мы точно также не можем представить на то никакого другого доказательства, как только то, что его все желают... Что общее счастье желательно — на это может быть только одно доказательство: что каждый человек желает себе счастья, насколько считает его для себя достижимым» (Милль. С. 144).

«Желаемое» очевидно означает для Милля то, что «должно бы быть желаемым», а не просто «может быть желаемым». Следовательно, Милль не был чрезмерно озабочен психологическим гедонизмом Бентама, который он в целом разделял, или тем, как вывести этический гедонизм из его дескриптивной теории. Скорее, его беспокоило предположение, что эта психологическая теория подразумевала: 1) узкую, материалистическую трактовку удовольствия; 2) эгоистический гедонизм (т.е. понятие о том, что каждый человек должен максимизировать свое собственное удовольствие). По верной интуитивной догадке Милля, эгоистический гедонизм вовсе не был этической теорией. Чтобы решить первую из вышеупомянутых проблем, Милль предпринял свою печально известную попытку защиты тезиса о том, что удовольствие может быть качественно различным — попытку, которая только укрепила общее мнение об Утилитаризме как о собрании логических просчетов.

Ведь если существуют удовольствия высшего и низшего порядков, для их разграничения, как часто подчеркивали, явно должен существовать иной, отличный от удовольствия, критерий. Это противоречие между «пользой» («полезностью») и неким понятием «морального совершенства» присутствует в большинстве зрелых работ Милля и остается неразрешимым, оно появляется вновь при защите свободы и демократии. Чтобы отвести второе возражение, Милль осторожно и более определенно, чем его предшественники, заявляет, что утилитаризм — это система этического гедонизма, т.е. что критерием моральной оценки индивидуальных поступков является общее счастье, а не индивидуальный интерес. Трудность, конечно, состоит в том, как объяснить мотивы моральных поступков при психологической предпосылке о том, что люди действуют только ради удовлетворения собственных желаний. Милль, в отличие от Бентама, не склонен связывать решение этой проблемы с созданием таких условий, когда агент станет воспринимать общий интерес как свой собственный, он предлагает более изощренную (напоминающую Юма) теорию симпатии, или бескорыстного альтруизма, и его связи с чувством справедливости.

Сила философского радикализма, оказавшегося на идеологической арене (в то время, когда масштабные политические и индустриальные перемены нарушили существовавшие прежде формы социального взаимодействия), состояла в том, что он объединял психологию, экономику, моральную и политическую теории в убедительное целое. В этом можно убедиться, обратившись к истории интеллектуального развития Дж.С. Милля. Но вскоре этот синтез подвергся разрушению со стороны как его сторонников, так и критиков.

 

УТИЛИТАРИЗМ: ВЛИЯНИЕ И ПОПЫТКИ
РЕКОНСТРУКЦИИ ДОКТРИНЫ

Если бы утилитаризм был лишь доктриной секты неудачных реформаторов XIX в., он едва ли представлял бы сейчас какой-то интерес. Но как пример разновидности анализа, разновидности, которую часто считают в основе своей неверной, он служил и продолжает служить точкой отсчета в дискуссиях в области экономической, социальной и моральной теорий.

Утилитаризм и экономическая теория. Утилитаризм достиг очевидного успеха лишь в одной области, которая некогда относилась к моральным наукам, — а именно в экономической теории. Действительно, идея экономики благосостояния, т.е. определения «функции благосостояния», является утилитаристской в том смысле, что она пытается измерить степень удовлетворения индивидуальных желаний и построить индексы, измеряющие полезность. Принцип убывающей предельной полезности, который потом, будучи применен при определении стоимости, решительно повернул эволюцию современной экономической теории, был четко сформулирован Бентамом применительно к деньгам (Принципы гражданского законодательства, 1802). Однако непосредственно указать на формулировки первых утилитаристов как на истоки маржинализма невозможно. Технические инновации Госсена, Джевонса, Менгера и Вальраса, похоже, проистекали, по крайней мере, отчасти, из большего внимания к рыночному положению потребителей. С тех пор постоянно усложняющаяся математическая сторона теории полезности породила многие инновации в данной области, по поводу которых велись бурные дискуссии.

Ранние маржиналисты, однако, продолжали думать о полезности в терминах приятных ощущений, связанных с потреблением блага. Они в целом отстаивали кардиналистский подход к измерению полезности; некоторые даже мечтали о «гедонаторе», который измерял бы ее. Важным теоретическим разрывом с классической традицией было то, что они расстались с представлением об удовольствии как о поддающемся измерению внутреннем свойстве товара в пользу теории выбора, основанной на возможности ранжированных индивидуальных предпочтений. Однако, хотя сейчас основная проблема экономики благосостояния ставится иначе — не как измерить полезность, а как ранжировать предпочтения, с фундаментальной точки зрения анализ все еще напоминает арифметику Бентама. Действительно, в той мере, в какой экономисты обращались к вопросу об интеллектуальном первенстве и родстве идей, они признали основополагающее влияние классических утилитаристов (см. Нагsаnyi, 1977). Вопрос, который должны задавать себе экономисты, склонные к философствованию, состоит в том, каковы границы подобного анализа. Продолжают существовать глубокие разногласия по поводу того, на какого рода вопросы может пролить свет утилитаристская теория общественного выбора, и насколько приемлемы с моральной точки зрения предлагаемые ею решения. Первый вопрос наиболее остро ставился социологами; второй — философами, занимающимися проблемами этики.

Утилитаризм и социология. Если гипотеза рационального экономического максимизатора была сохранена в экономической теории благодаря ее эвристическим возможностям при решении ряда эконометрических проблем, первые же «социологи» ее отвергали из-за ее эвристической слабости. С начала XIX в. теоретики общественных наук критиковали методологический «индивидуализм» за неспособность проникнуть в суть общественной жизни, поскольку эта точка зрения не признает важности общественных сил, а исходной точкой социального анализа считает индивидуальные желания, цели и притязания.

Социология была рождена проблемами, которые мыслители усмотрели в социальном порядке тех обществ, которые, по крайней мере, теоретически, сбросили оковы традиции. От Сен-Симона и Конта, затем Дюркгейма к Талкотту Парсонсу социологи выделили утилитаризм как доктрину, подчеркнуто не способную пролить свет на подобные проблемы. С точки зрения этих мыслителей, утилитаризм представляет общество как множество конкурирующих эгоистов; такая трактовка, как считается, особенно подходит англоговорящему миру, и часто ее упрощенно и ошибочно приравнивают к либерализму. Согласно этой точке зрения, среди предшественников утилитаризма называют Гоббса, Локка и Смита, а его развитием считается эволюционный утилитаризм Спенсера и Мак-Дугалла. Критику Дюркгеймом Герберта Спенсера (в Разделении труда, 1893) можно считать парадигматической для социологической критики в целом.

Спенсера очень привлекали биологические аналогии, но, применяя их в социальном анализе, он разделял представление о том, что сознание существует лишь в индивидуальных «частях» общества. Он выработал строго утилитаристскую этическую теорию, которая описывала моральный идеал как индивидуальную погоню за долгосрочными удовольствиями (при этом индивид должен был сотрудничать с другими через взаимовыгодные обмены). Относительное преобладание такого поведения над поисками сиюминутного наслаждения отличает развитые общества от примитивных. Дюркгейм утверждал, что теория Спенсера, в частности, и социальная теория, основанная на индивидуализме вообще, не только неадекватны, но и концептуально непоследовательны, так как, пытаясь понять закономерности общественной жизни, они опираются на понятие обмена. Формализованный обмен имеет смысл только в контексте культуры, интернализировавшей определенный набор социальных норм. Талкотт Парсонс настойчиво обращается к этой теме в работе О структуре общественного действия (1937). Он утверждает, что любая теория, постулирующая «случайность целей», не может объяснить, каким образом в обществе эти цели в конечном счете оказываются согласованными, — если только не прибегает к неявным предпосылкам, уловкам или deus ex machina. Такую функцию, по мнению Парсонса, у Гоббса выполняет Левиафан, у Локка — Бог и естественное право, у Смита — невидимая рука, у Спенсера — требования эволюции. Утилитаристская политика Бентама колеблется между Левиафаном и предпосылкой о естественной гармонии.

По мнению многих социологов, утилитаризм как предельное выражение индивидуалистской социальной теории фундаментально ошибочен, так как индивиды определяются, принимают форму и сталкиваются с ограничениями внутри социальных структур. Тем не менее реконструированный и упрощенный «утилитаризм» остается незаменимой точкой отсчета, от которой они отталкиваются, представляя и обосновывая достижения своей собственной дисциплины.

Утилитаризм и философия. Дебаты между утилитаристами и социологами — это противостояние между интенционалистской и структуралистской теориями действия, между той теорией, которая эвристически рассматривает индивидуальные предпочтения как случайные, и той, которая подчеркивает ограничения, определяющие эти предпочтения. Представитель моральной философии, который обращается к утилитаризму — либо как его защитник, либо как критик, рассматривает все в совершенно иной перспективе и задается другими вопросами, хотя философская критика иногда пересекается с социологической, особенно если речь идет о «коммунитарианской»^[4] критике. В целом, однако, дебаты в моральной философии идут в рамках либерального «индивидуализма», в том смысле, что в центре этих дискуссий стоят проблемы индивидуального нравственного начала {moral agency)^[5]. Философы интересуются не

тем, как мы можем понять устройство общества, а скорее, тем, как можно судить о правильности или неправильности поступка. Ответ утилитариста (он состоит в том, что поступок оценивается по его последствиям) можно взять за отправную точку как при анализе моральных суждений, так и при создании системы нормативной этики. Однако для философов утилитаристская традиция выглядит иначе, чем для социологов; вместо Гоббса она идет от Юма и Шефтсбери и приходит, скорее, к Сиджвику, Эджуорту и Муру, чем к Спенсеру. Современные философы опирались на эту традицию, чтобы получить все более тонко различающиеся версии утилитаризма и попытаться дать общий подход к тому, как формируются моральные оценки.

Большая часть литературы в этой области посвящена персональной этике. Однако социальное измерение — столь очевидное для философских радикалов, обращавшихся к понятию полезности при оценке социальных правил, институтов и политики, — всегда неявно присутствовало. Сегодня этот вопрос обсуждается в основном членами перекрывающихся между собой групп практически мыслящих философов и философски мыслящих специалистов по экономике благосостояния. В пользу утилитаристской теории социальной справедливости открыто выступали такие мыслители, как Р.М. Хэар, Дж.К. Смарт, П. Сингер и Дж. Харшаньи. Подобно классикам они обращались к пользе (полезности) как единственному разумному критерию справедливости в светском обществе.

Философский утилитаризм. Существует три отдельные, но взаимосвязанные проблемы, которые стали ключевыми в ходе эволюции утилитаристских этических теорий. Относительно первой, заключающейся в обосновании императивов пользы (полезности), между современными утилитаристами и, по крайней мере, частью их критиков возникло некоторое согласие. Вторая и третья — как определить, что такое хорошее последствие и как найти правильный способ оценки последствий, породили множество тонких различий во взглядах, которые способствовали дальнейшим дискуссиям.

Проблему обоснования в утилитаризме лучше всего рассматривать сквозь призму работы Генри Сиджвика (Методы этики, 1874). В отличие от Бентама или Дж. С. Милля, Сиджвик не основывал свой утилитаризм на психологической теории, согласно которой люди всегда действуют ради собственного блага. Действительно, он утверждает, что только желательные или приятные состояния сознания являются благом сами по себе, и что действие объективно хорошо только тогда, когда оно приносит больше блага, чем любая из доступных человеку альтернатив. Но он говорит об этих принципах как о нравственных императивах, неявно присутствующих в морали, основанной на здравом смысле, а не как отражающих реальное поведение. Он полагал, что они порождены нашей нравственной интуицией, самоочевидной и не подлежащей дальнейшему анализу. Сиджвик сузил утилитаризм до теории нравственного выбора, теоретически отделимой от любой конкретной метафизической доктрины, психологической теории или политической и институциональной программы. Он дистанцировался не только от сенсуалистской психологии ранних радикалов, но и от их демократического реформизма. Это суженое поле все еще характерно для значительной части, хотя и не всей, современной утилитаристской теории. Однако аргументы, приводимые для объяснения того, почему мы должны принимать утилитаристские моральные предпосылки, со времени Сиджвика изменились. Хотя Сиджвик выявил проблему обоснования, осознав незаконность перехода от «есть» к «должно быть», его собственная теория нравственной интуиции оказалась чрезвычайно уязвимой.

Аналитическое движение в философии XX в. стремилось дискредитировать само понятие доказательства применительно к нормативной этике и отвергало «интуицию» как нечто туманное и произвольное. Тем не менее стремление аналитического философа выявить истинное значение этических понятий и типов этического мышления привело к тому, что получило распространение убеждение, что даже и при отсутствии эпистемологической определенности все равно возможно отделить доводы, хорошие с нравственной точки зрения от плохих, а ошибочные утверждения — от верных. Именно на этой основе (большая правдоподобность, или обоснованность) обычно строится защита принципа пользы. Исходя из ряда общих доводов, которые разделяют и другие (обычно это доброжелательность в самой общей форме), утилитарист надеется убедить других, что его этическая система ближе к истине, т.е. содержит меньше путаницы в понятиях и более стройная логически, чем нерефлективные моральные представления или какие-либо общие рассуждения о них. Поскольку некоторые критики стремятся работать с нравственными суждениями в соответствии с принятыми канонами рациональности, возникает общая почва для обсуждения утилитаристской точки зрения. Теория справедливости (1971) Джона Ролза в большой степени выстроилась в ходе спора с утилитаризмом на этой общей почве.

Вторая проблема, игравшая важную роль в дебатах в рамках утилитаристской этической традиции, заключается в том, как определять последствия тех или иных поступков. В «консеквенциалист- ской» этической теории объектом рациональной оценки являются результаты поступка, а не его мотивы. Бентам, например, утверждал, что «нет ни одного рода мотива, который сам по себе дурен» (Бентам. С. 127). Классическое обсуждение этого вопроса мы встречаем в гедонизме; удовольствие — в узком или расширительном смысле — было желанной целью нравственного поступка. Дж.Э. Мур (Принципы этики, 1903), учитывая критические замечания, высказанные Дж.С. Миллем, предложил теорию «идеального» утилитаризма, который был бы консеквенциалистским, но не гедонистическим. Мур утверждал, что удовольствие есть лишь одно из многих желательных благ, в перечень которых он включал истину и красоту. Еще один ответ вытекает из попытки использовать суждение морали здравого смысла о том, что лучше облегчать страдание, чем приносить удовольствие. Отсюда возник так называемый «отрицательный» утилитаризм, приписываемый Карлу Попперу, согласно которому нравственный опыт связан исключительно с предотвращением вреда другим.

Многие современные мыслители думают, что проблема определения того, что такое добро, устраняется, если добро рассматривается в терминах максимизации «предпочтений». Главным здесь становится процесс выбора, а не то, что оказывается выбранным; «предмет ускользает». Несмотря на интуитивную привлекательность и очевидные методологические достоинства этого подхода, ограничения, накладываемые процессом «суммирующее ранжирование» и теорией рациональности, а также обычными эмпирическими предположениями о том, что на самом деле выбирают люди, все это неизбежно возвращает утилитаризм, основанный на идее выбора, к понятию максимизации «благосостояния» или «интереса».

Наиболее важное различие в рамках современного утилитаризма — это различие между утилитаризмом «действия» и утилитаризмом «правила», или «неограниченным» и «ограниченным» утилитаризмом. Это различие связано с проблемой правильного механизма определения последствий. В современной формулировке проблема была впервые поставлена Р.Ф. Харродом (1936), но интуитивно эту разницу ощущали гораздо раньше, безусловно, классики, которых обычно причисляют к утилитаристам действия.

Утилитарист действия оценивает правильность поступка непосредственно по его последствиям, т. е. решает, что поступок А должен быть выбран, поскольку общее счастье, которое предположительно должно стать его следствием, больше, чем от любой доступной агенту альтернативы. Эту позицию критиковали с разных сторон (например, зато, что она приписывает агенту невероятную разборчивость), но самые серьезные возражения были связаны с возможностью ситуации, когда поведение, которое следовало бы выбрать с точки зрения утилитаризма действия, входило бы в резкое противоречие с суждениями морали здравого смысла. Суть этих возражений показывают два примера, которые разделяют два столетия.

Утилитарист Уильям Годвин (1793) утверждал, что, столкнувшись с выбором между спасением своей матери из горящего здания и спасением великого человека, чьи труды с большей вероятностью принесли бы пользу человечеству, нужно было бы спасать великого человека и оставить мать в огне. Г.Дж. МакКлоски (1963), современный критик утилитаризма, предлагает свою версию известного примера, в котором затронута не личная, а общественная мораль. Шериф небольшого городка мог бы предотвратить серьезные общественные волнения (в которых наверняка погибли бы сотни людей), казнив невинного человека как козла отпущения. (Можно представить дело так, утверждает МакКлоски, что шериф уверен как в том, что его поступок никогда не раскроют, так и в том, что беспорядки произойдут.) Строгому утилитаристу пришлось бы признать, что в соответствии с его принципами нравственно верным выбором было бы убить невинного, или, по крайней мере, что такое решение теоретически возможно. В таком случае утилитаризм может заставить своего последователя совершать поступки, противоречащие с общепринятой точки зрения здравого смысла семейному долгу и справедливости. Чтобы избежать этого, многие предлагали различные версии утилитаризма правил.

Утилитарист правил оценивает правильность поступка, задавая себе вопрос: принес бы он хорошие последствия, если бы стал частью общей практики? Таким образом, непосредственно статус нравственных принципов придается общим правилам — вроде «обещания следует выполнять», косвенно — через их роль в долгосрочном увеличении полезности. Все утилитаристы признают косвенную полезность правил, подобных правилу «обещания надо выполнять», хотя бы в качестве быстрого способа (эвристического правила) оценки последствий. Бентам и Милль, например, отделяли непосредственный ущерб от ущерба второго порядка, который связан с нарушением закона. Однако отстоять позицию утилитаризма правила в общем виде оказалось нелегким делом. В одних случаях (например, когда общие правила противоречат друг другу) утилитаризм правила сводится к утилитаризму действия; в других он отклоняется от утилитаристской точки зрения, утверждая, что некоторые правила столь необходимы, что становятся благом сами по себе. Многие пытались закрепиться на скользком склоне между двумя этими возможностями, что породило существенный массив литературы.

КРИТИКА. Одно из направлений критики морального утилитаризма всегда было «техническим», т.е. было связано с невозможностью межличностного сравнения полезности. В 1879 г. ныне забытый профессор юриспруденции утверждал:

«Утилитаристская формула обманчиво кажется простой... она предполагает нереальную согласованность между всеми составляющими счастья и нереальную однородность чувствительности людей к различным страданиям и удовольствиям... Также невозможно сравнить телесные и духовные удовольствия и страдания между собой; ни один человек не способен с определенностью указать их относительную интенсивность даже для себя, не говоря уж обо всех своих собратьях» (Cliffe Leslie, 1879, р. 45-46).

Идея о количественной измеримости полезности была важной для смелого проекта Бентама и всегда критиковалась на том основании, что удовольствия несоизмеримы. Экономическая теория общественного выбора, далекая от решения этих проблем, просто перевела их в другую плоскость. Многие версии этой теории сильно зависят от «системы кардинализации», почерпнутой из работ фон Неймана и Моргенштерна по принятию решений в условиях неопределенности. Тем не менее эти аргументы всегда воспринимались с большим скептицизмом (Georgescu-Rogen, 1954). Камнем преткновения является представление взаимозаменяемости удовлетворений. Многие возразят, что альтруистические, или «общественные», предпочтения не могут быть линейно ранжированы. Еще одной постоянной проблемой является невозможность удовлетворительно решить проблему неравенства в распределении.

Еще одним направлением критики — связанным с предыдущим, но более фундаментальным — является обвинение утилитаристов в том, что они в корне неправильно понимают нравственный опыт. Если социологи озабочены ущербным представлением об обществе, которое несет в себе теория максимизирующих полезность индивидов, моральным философам не давали покоя упрощенная трактовка этих индивидов, упрощение и искажение нравственных суждений индивидов. Когда Фемистокл предложил сжечь корабли союзников, чтобы утвердить верховенство Афин, Аристид якобы ответил: «Этот проект был бы целесообразен, но он несправедлив». Фундаментальная догадка, что опыт и справедливость в некотором отношении качественно различны, лежит в основе этой критической точки зрения. Критики XIX в. подчеркивали неспособность утилитаристов понять долг перед Богом и страной и, следовательно, подчеркивали добродетели «превосходства», «почтительности», «благородства» и «чести». Критики XX в. особо отмечали отсутствие понимания нравственного агента и обязанностей человека перед самим собой (отсюда упор на «целостность», «приверженность» и «самоуважение»). В обеих этих позициях неявно присутствует то, что психологические предпосылки, которые вынужден допускать утилитаризм, столь узки и неправдоподобны, что вся теория становится либо неадекватной, либо неизбежно разрушительной.

Наконец, существует проблема культурных и институциональных аспектов, возникающих в связи с тем, что утилитаризм принимается в качестве основания для критерия социальной справедливости. Утилитаризм в его практической направленности шел рука об руку со вполне определенной теорией политики. Однако эта связь между утилитаризмом и либеральной демократией была скорее исторической и случайной, нежели логической. Институциональные последствия утилитаристского выбора не обсуждались детально, но они породили множество страхов и сомнений среди его критиков. Один из подходов заключается в том, чтобы вновь обратиться к двусмысленности, содержащейся в бентамовской трактовке понятия интересов. С одной стороны, он рассматривал интересы как то, что есть. С другой стороны, он проводил различие между существующими интересами и «правильно понимаемыми» интересами. Оба подхода вызвали опасения по поводу институциональных последствий утилитаризма.

Многое говорит в пользу идеи дать людям то, чего они желают или «предпочитают»; она представляется и доброжелательной, и неагрессивной. И все же — на это давно указали представители общественных наук — какие у нас есть основания считать желания «заданными»? В дискуссиях об общественном выборе этот вопрос приобретал следующую формулировку: «Почему удовлетворение индивидуальных желаний должно быть критерием справедливости и правильного общественного выбора, когда сами эти желания испытывают воздействие со стороны процесса, который ведет к реализации этого выбора?» (Elster, 1982, р. 219). Когда используются существующие предпочтения — особенно при жестких заданных ограничениях на тип предпочтений, который может рассматриваться, — тем самым, возможно, предопределяются и некоторые результаты, людям навязывается мнение о том, что можно считать возможным в существующих условиях. Так, по крайней мере, утверждают многие критики утилитаризма, видящие в нем услужливую попытку прямолинейной защиты status quo.

И все же концепция «правильно понимаемых интересов» (или аналогичных им «истинных предпочтений») вызывает вопрос об условиях, при которых эти интересы и предпочтения оказываются рациональными или верными. Одним из возникших образов — особенно в литературе по персональной нравственности — является рациональный утилитарист среди традиционных моралистов. Поскольку понятие функции общественной полезности, видимо, предполагает потребность в центральном планирующем органе — предпосылка, которая сама по себе часто оспаривалась с плюралистических позиций, — неявно присутствующий в данном образе «элитизм» часто порождал представление о манипулирующей элите или, в лучшем случае, о просвещенном диктаторе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Утилитаризм возник и продолжает развиваться благодаря тому, что религиозные представления, традиции, идеи естественного закона и естественных прав оказались окончательно дискредитированными в качестве критериев нравственного выбора в чуждом метафизике светском мире. Но этот факт постоянно оспаривался, и сегодня мы сталкиваемся с мощным натиском воскресших самых «дискредитированных» идей. Суть структуры общественной жизни вновь связывается с «контрактами», «правами» или «сообществами» теми (здесь можно назвать таких несхожих теоретиков, как Ролз, Ноузик, Макинтайр и Уолцер), кто утверждает, что иные интеллектуальные традиции способны лучше прояснить дилемму нравственной и общественной жизни. Те же самые теоретики в качестве прелюдии к разработке собственных представлений стремятся дискредитировать претензии утилитаризма. В самом деле, утилитаризму, очевидно, принадлежит особое место в эволюции современных общественных наук — не потому, что современные мыслители одержимы проблемой благосостояния, и не потому, что модель «науки» экономике привлекательна в век науки, но потому, что утилитаризм пытается сохранять нейтралитет между соперничающими концепциями правильной жизни в плюралистическом и конкурентном мире. Поэтому для многих та или иная версия теории полезности становится объектом пристального внимания. И если в конечном счете она отвергается, это выглядит как «движение от» или «за пределы» утилитаризма (см. Sen and Williams, 1982). Утилитаризм добился парадоксального статуса; он занимает доминирующее положение на современном интеллектуальном небосклоне общественных наук не в силу собственной значимости, но потому, что потребовалось создать и вновь воссоздать его, чтобы очертить соответствующую предметную область. Его критики заявляют о том, что с нетерпением ждут дня, когда больше не услышат о нем (Smart and Williams, 1973, р. 150), а он продолжает жить как alter ego значительной части современных исследований морали и общества.

 

БИБЛИОГРАФИЯ

Bentham, J. 1789. An Introduction to the Principles of Morals and Legislation. Ed. J.H.Burns and H.L.A. Hart, London: Athlone Press, 1970. [Русск. пер.: Бентам И.

Введение в основания нравственности и законодательства. М.: РОССПЭН, 1998.]

Bentham, J. 1802. Principles of the Civil Code, Vol. 1. In The Complete Works of Jeremy Bentham, 11 vols, ed. J. Bowring. New York: Russell & Russell, 1962.

Cliffe Leslie, T.E. 1879. Essays in Political and Moral Philosophy. London: Longmans, Green.

Durkheim, E. 1893. The Division of Labour in Society. New York: Free Press, 1964. [Русск.пер.: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М.: Канон, 1996.]

Elster, J. 1982. Sour grapes — utilitarianism and the genesis of wants. In Sen and Williams (1982).

Georgescu-Roegen, N. 1954. Choice, expectations, and measurability. Quarterly Journal of Economics 68, 503—534. Reprinted in N. Georgescu-Roegen, Analytical

Economics: Issues and Problems. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1966.

Halevy, E. 1903. The Growth of Philosophical Radicalism. Trans. M. Morris, Boston: Beacon, 1960.

Hamburger, J. 1965. Intellectuals in Politics: John Stuart Mill and the Philosophical Radicals. New Haven: Yale University Press.

Harrod, R.F. 1936. Utilitarianism revised. Mind 45, 137—156.

Harsanyi, J.C. 1977. Morality and the theory of rational behaviour. Social Research. Wnter. Reprinted in Sen and Williams (1982).

Hart, H.I.A. 1982. Essays on Bentham: Studies in Jurisprudence and Political Theory. Oxford: Clarendon Press.

Lyons, D. 1965. Forms and Limits of Utilitarianism. Oxford: Clarendon Press.

McCloskey, H.J. 1963. A note on utilitarian punishment. Mind 72, 599. Mill, J.S. 1861. Utilitarianism. New York: Bobbs-Merrill, 1957. [Русск. пер.: Милль Дж.С. Утилитарианизм. О свободе. СПб.: Издание И.П. Перевозникова, 1900.]

Mill, J.S. 1873. Autobiography. New York: Columbia University Press, 1944.

Moore, G.E. 1903. Principia Ethica. Cambridge: Cambridge University Press. [Русск. пер.: Мур Д. Принципы этики. M.: Прогресс, 1984.J

Parsons, T. 1937. The Structure of Social Action: A Study in Social Theory with Special Reference to a Group of Recent European Writers. Glencoe, 111.: Free Press. [Русск. пер.: Парсонс T. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000.1

Plamenatz, J. 1970. The English Utilitarians. Oxford: Blackwell.

Rawls, J. 1971. A Theory of Justice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press. [Русск. пер.: Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск: Издательство

Новосибирского университета, 1996.]

Ryan, А. 1974. J.S. Mill. London: Routledge; Boston: Routledge.

Sen, A.K. 1970. Collective Choice and Social Welfare. San Francisco: Holden-Day.

Sen, A.K. and Williams, B. 1982 (eds). Utilitarianism and Beyond. Cambridge: Cambridge University Press.

Sidgwick, H. 1874. The Methods of Ethics. 7th edn. London: Macmillan, 1907.

Smart, J.J.C. and Williams, B. 1973. Utilitarianism: For and Against. Cambridge: Cambridge University Press; New York: Cambridge University Press.

Stephen, L. 1900. The English Utilitarians. 3 vols. New York: Peter Smith, 1950.

Welch, C. 1984. Liberty and Utility, the French Ideologues and the Transformation of Liberalism. New York: Columbia University Press.

   Экономическая школа 90

Контакты